В числе казненных на Бутовском полигоне оказалось много художников — около ста. Известные живописцы, скульпторы, графики и скромные оформители витрин, шрифтовики, текстильщики; люди в расцвете сил и таланта, и художники, чье дарование только обещало развернуться в дальнейшем. Нет нужды искать логики или хоть какого-то смысла в выборе жертв. В числе погибших — художники на любой вкус: есть авангардисты, есть соцреалисты. Один расстрелян потому, что он латыш, другой — потому что поляк или немец, итальянец или австриец, третий — потому что был “неподходящего” происхождения, четвертый — потому что ходил в церковь и т. д., и т. п.

Большую группу расстрелянных в Бутове художников составляют латыши. В ночь с 10 на 11 марта 1918 г. советское правительство переехало из Петрограда в Москву. Его сопровождала образованная при ВЦИК Сводная рота латышских красных стрелков. (О происхождении латышских стрелковых дивизий см.: Штраус В. П. “Бутовские латыши” / Книга Памяти “Бутовский полигон” . Вып. 3. С. 23—24) Латышам было доверено охранять членов нового советского правительства и “самого Ленина” . Среди латышских стрелков оказалось немало талантливых молодых художников. Как им удавалось сочетать боевую и охранную службу с занятиями искусством — уму непостижимо! Но, поселившись в Кремле, они тотчас организовали художественную мастерскую и в том же 1918 г. устроили в Кремле первую выставку своих работ. (Тиханова В. А. “ ...за отсутствием состава преступления” / Панорама искусств. № 13. М. Советский художник. 1990. С. 8; Л. Огинская. Густав Клуцис. М. Советский художник. 1981). По окончании ее три латышских художника — Карл Вейдеман, Карл Иогансон и Вольдемар Андерсон были откомандированы в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Тогда же художники объединились в Латышскую трудовую художественную коммуну. Председателем коммуны стал 29-летний художник Александр Древин, секретарем — Карл Вейдеман. Председатель коммуны на той 1-й кремлевской выставке показал свою серию “Беженцы” и отвлеченные беспредметные композиции, рассчитанные, по мнению устроителей выставки, на понимание нового многомиллионного зрителя.

Художники в эти первые послереволюционные годы с большим энтузиазмом работали в области прикладного искусства, конструировали мебель, производственную одежду, посуду, увлеченно рисовали плакаты, не гнушались и обыкновенными лозунгами, которые делали по случаю разных текущих событий и праздничных дат. Плакатные опыты не пропали даром. Из среды красных латышских стрелков вышел впоследствии известный художник-плакатист, родоначальник советского плаката, Густав Клуцис.

Большинство молодых латышских художников были выходцами из беднейших рабочих семей, эмигрировавших в Россию в годы первой мировой войны; почти все получили начальное художественное образование на родине. (В Риге в начале века существовала одна из лучших в России художественных школ, руководимая известным латышским мастером В. Пурвитом.)

Наиболее крупными из числа погибших в России художников-латышей были живописцы Александр Древин и Карл Вейдеман, плакатист, мастер художественного конструирования и фотомонтажа, живописец, график — Густав Клуцис и скульптор-монументалист Ян Калнынь. (Эти четверо, а с ними еще двенадцать художников-латышей были расстреляны на Бутовском полигоне.) Кроме руководителя художественно-производственных мастерских Большого Театра Карла Мейкула, все получили высшее художественное образование в Москве и работали по договорам с МОССХом, Всекохудожником, Горкомом графики, в молодых советских издательствах.

Это было необычайное, счастливое для художников время. Русский авангард, вошедший в историю мирового искусства как праздник свободного, ничем не стесненного творчества, казался лишь началом новой эпохи, обещавшим новые открытия и достижения. Чуть ли не ежедневно возникали и рассыпались различные “группы” , объединения и ассоциации — со своими манифестами и планами преобразования мира силами искусства. Художественная жизнь столицы била ключом. Художники тех лет радовались как дети, созидая мир новых форм, и долгое время не видели (или не хотели видеть) сгущающихся вокруг туч. Они были ниспровергателями общепризнанных кумиров и, что греха таить, — убежденными богоборцами. (Некоторые известные художники того времени использовали свой талант в борьбе с церковью и религией. Многочисленные рисунки и кощунственные карикатуры в газетах и антирелигиозных журналах подливали масла в огонь, косвенным образом способствуя гонениям на лучших представителей церкви, утверждая эпоху безверия).

Но годы шли. Экстравагантные опыты не находили признания в народе. Исподволь вырабатывалось и надвигалось официальное искусство, названное позже искусством социалистического реализма. В 30-е и последующие годы отклонения от него в ту или иную сторону приобретали все более опасный политический оттенок.

В изменившейся ситуации пути отдельных художников начали расходиться: кто-то жил в бедности и безвестности, а кто-то получил официальное признание, а вместе с ним — квартиру и мастерскую из тех, что были специально выстроены для художников вблизи стадиона “Динамо” — на Верхней Масловке, по Петровско-Разумовской аллее.

Причиной ареста большинства латышских художников были не идейные разногласия “с основной линией партии” (их просто не было и не могло быть), а массовая акция по истреблению “националов” . Первыми из художников-латышей (бывших красных стрелков) были арестованы в декабре 1937 г. живописец, профессор закрывшегося Вхутемаса-Вхутеина В. Андерсон и П. Ирбит — преподаватель рисунка, доцент архитектурного института, заведующий секцией ИЗО общества “Прометей”. В ночь с 16 на 17 января 1938 г. арестовали скульптора, бывшего командира латышских стрелков Я. Калныня, профессора живописи А. Древина, живописца, главного художника латышского театра “Скатуве” К. Вейдемана, Я. Ринкуса, В. Якуба. Художников-графиков Цецилию Густав, Э. Гринвальд и художника-декоратора К. Мейкула арестовали в ночь с 29 на 30 января 1938 г. Еще пять человек (А. Берзин, Я. Грикис, А. Михайлов, Э. Раценайс, А. Трепке) были арестованы в разные числа января 1938 г. (Краткие биографические сведения о латышских художниках см. в Книге Памяти “Бутовский полигон” : В. Андерсон — вып. 2, с. 63; П. Ирбит — вып. 2, с. 172; Я. Калнынь — вып. 3, с. 89; К. Вейдеман — вып. 2, с. 110; Я. Ринкус — наст. вып.; В. Якуб — вып. 3, с. 262; Ц. Густав — вып. 1, с. 135; Э. Гринвальд — вып. 1, с. 129; А. Берзин — вып. 1, с. 58; Я. Грикис — вып. 1, с. 129; А. Михайлов — вып. 3, с. 101; Э. Раценайс — наст. вып.; А. Трепке — вып. 4, с. 222).

Всем было предъявлено стандартное обвинение в принадлежности к контрреволюционной фашистской террористической организации, существовавшей при латышском обществе “Прометей” , членами которого они являлись. Подследственных держали в Таганской тюрьме.

Каких только нелепостей не встретишь в следственных делах художников! Например, В. Якуб, намереваясь писать картину “Латышские стрелки в Кремле” , собирался делать натурные этюды и зарисовки. “На самом же деле, — пишет следователь, — целью художника было совершение теракта в Кремле”. Он же, Якуб, обвинялся в создании повстанческих групп на Западном Кавказе в колхозе “Красный стрелок” , где находилась база отдыха и подсобное хозяйство общества “Прометей” . Художника П. Ирбита вынудили “сознаться” , что он “выпускал антисоветские по своему содержанию картины” . К. Мейкул провинился уже тем, что проживал на улице Горького, в доме № 64 — “зоне особого обслуживания”(?!). Ему же, бывшему красному стрелку 1-го латышского дивизиона, члену партизанского батальона Октябрьского района Москвы (а кроме того, пом. прокурора Московской областной прокуратуры, инспектору РКК-РКИ), приписывалось намерение стрелять в членов Политбюро со сцены Большого Театра.( ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Дело В. Якуба — П-29376; дело П. Ирбита — П-25983; дело К. Мейкула — П-34049).

Художник Г. Клуцис, бывший стрелок 9-го латышского полка, доцент факультета графики Вхутемаса-Вхутеина, представлял молодой советский плакат на Всесоюзных и зарубежных выставках: в Берлине, Париже, Кельне, Льеже — в городах пятнадцати стран Европы и Америки. Он участвовал в устройстве Всемирной выставки в Брюсселе и — незадолго до ареста, в мае-июне 1937 г. — в оформлении советского павильона на Всемирной выставке в Париже. (“Ехал в Париж через Германию” , — многозначительно записывает следователь.) В конце 1937 г. перед арестом Г. Клуцис приступил к разработке оформления советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке, которая должна была состояться в 1939 г. Всего же Г. Клуцис за недолгие годы своей творческой деятельности принял участие в сорока семи выставках.

Конечно, нас волнует судьба наследия расстрелянных художников. Но сведения о конфискованных работах или совсем отсутствуют, или носят, в духе того времени, вполне курьезный характер. Например, в следственном деле Клуциса, художника с мировой известностью, мы находим список его работ за 1918—1935 гг., где определяющим (и единственным!) фактором является метраж изобразительной площади. Так, политический плакат исчисляется в 75 кв. м, рисунки в газете “Правда” — 4,9 кв. м, книги, открытки — 5 кв. м, оформление города, панно, работа в театре — 4,6 кв. м; “аналитический период: кубизм, футуризм, беспредметничество, фотомонтаж” — 3,2 кв. м. “Всего, — подводится итог творческого пути художника за семнадцать лет, — 100 кв. м изоплощади” . По постановлению “двойки” — Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР — Густав Клуцис был расстрелян на Бутовском полигоне 26 февраля 1938 г.

Первая посмертная персональная выставка Густава Клуциса состоялась в 1961 г. в Москве в помещении библиотеки-музея им. Вл. Маяковского. Затем его работы экспонировались на ретроспективных выставках плаката в нашей стране, а чаще — на престижных выставках русского авангарда за рубежом. Большое число работ Г. Клуциса хранится в запасниках Третьяковской галереи и в музеях Латвии. Ряд произведений художника скупил в 70-х гг. и вывез из России известный коллекционер Г. Д. Костаки. (Георгий Дионисиевич Костаки, грек по национальности, родился в Москве в 1913 г. С конца 30-х гг. (?!) занялся коллекционированием антиквариата и древнерусских икон. С 1946 г. стал собирать русский авангард и искусство советского павильона на Всемирной выставке в Нью-Йорке, которая должна была состояться в 1939 г. Всего же Г. Клуцис за недолгие годы своей творческой деятельности принял участие в сорока семи выставках).

Одним из пунктов обвинения “боевой террористической группы московских художников” , состряпанного в феврале-апреле 1938 г., был контакт — через художника В. Якуба — с латышами. В составе “художников-террористов” оказались бывшие руководители Российской ассоциации пролетарских художников (РАПХ). В “группу” входило десять человек; из них шестеро получили различные сроки, а четыре человека — Л. П. Вязьменский, Ф. Д. Коннов, А. П. Северденко и Я. И. Цирельсон — расстреляны на Бутовском полигоне**. (Конечно, нас волнует судьба наследия расстрелянных художников. Но сведения о конфискованных работах или совсем отсутствуют, или носят, в духе того времени, вполне курьезный характер). Это все были художники с высшим образованием, члены МОССХа. Они жили в Москве на улице Верхняя Масловка, в доме № 15. Их арестовали в первых числах февраля 1938 г. и расстреляли: Цирельсона — 7 апреля 1938 г. и троих — 27-го числа того же месяца.

Александр Древин (Рудольф-Александр Давидович Древиньш) родился в 1889 г. в городе Вендене Лифляндской губернии. Раннее детство его прошло среди красот так называемой “Лифляндской Швейцарии” , на скалистых берегах реки Аа. Но когда ребенку исполнилось шесть лет, родители переехали в Ригу, семья поселилась на унылой рабочей окраине. Пустыри с горами черного шлака, словно на краю земли одиноко стоящие домики станут впоследствии сюжетами его картин. Однако вначале были иные планы. В пятнадцать лет подросток поступил в мореходное училище, мечтал стать моряком, но внезапно вспыхнувшее увлечение рисованием оказалось сильнее. Вскоре он был принят в рижскую художественную школу. С 1911 г. он начал участвовать в городских выставках, стал членом литературно-художественного кружка “Зеленый цветок” . Учась в художественной школе, Древин через соседских мальчишек познакомился с рабочими-революционерами, даже исполнял некоторые их поручения, за что был арестован, жил на Смоленщине, но через год вернулся к занятиям в школе. В Россию Древин эвакуировался вместе с родителями в конце 1914 г. Революцию встретил в Москве. По приглашению 9-го стрелкового латышского полка в течение года он руководил художественной студией, организованной при Национальном латышском комиссариате.(Александр Давидович Древин. Автобиография. 1933 год/А. Д. Древин. 1889—1938. К 90-летию со дня рождения. М. Советский художник. 1979).

Сближение А. Древина с русскими художниками произошло после участия его на 1-й выставке Союза художников Москвы, когда он был замечен К. Малевичем; художник В. Татлин пригласил молодого Древина в Отдел ИЗО Наркомпроса. С 1920 г. Древин — преподаватель Первых государственных свободных художественных мастерских, затем — руководитель мастерской, профессор живописи во Вхутемасе-Вхутеине.(На базе Московского училища живописи, ваяния и зодчества в 1920 г. были образованы Первые государственные свободные художественные мастерские, в том же году преобразованные во Вхутемас — высшие художественно-технические мастерские; в 1927 г. Вхутемас был переименован во Вхутеин (институт), который был закрыт в 1930 г.). После закрытия Вхутеина в 1930 г. А. Древин полностью отдается живописи. С этого времени он и его жена, известная художница Н. Удальцова, много путешествуют, пишут и рисуют на Алтае, в Восточном Казахстане, Армении. Древин принимает участие в многочисленных выставках. К тридцати пяти годам он — сложившийся мастер. Но творчество его было слишком самобытно, слишком непросто и не укладывалось в прокрустово ложе официально признанного соцреализма. Критика тогдашних искусствоведов звучала угрожающе: “...Творческую самоизоляцию Древина нельзя не рассматривать как неумение или нежелание откликнуться своей работой на решение задач, поставленных перед советскими художниками рабочим классом”. (Тиханова В. А. “ ...за отсутствием состава преступления” / Панорама искусств. № 13. С. 8).

Художник не обращал внимания на подобные выпады. У него были свои сугубо творческие проблемы, и только они одни его занимали. В 1934 г. он писал: “Что может быть для художника более необходимо, как чувствовать, что черпаешь силы из двух великих источников: сильная жизнь и сильная природа” . О годах упорных творческих поисков он говорил: “Я сживался с природой с предельной для себя возможностью. И всегда меня поражало следующее: вещи слабо достигают цели. Не все то, что пишешь только с природы, является произведением искусства... С 1930 года я пытался писать ту же природу, но уже в мастерской, и странно, она стала постепенно превращаться в нечто другое; природа исчезла, а язык живописи усиливался, создавалась другая реальность”. ( Художники группы “Тринадцать” . М. Советский художник. 1986. С. 163). Но вскоре реальность совсем иного рода предстала перед художником. 18 декабря 1937 г. Древин был вызван в качестве свидетеля на допрос в органы НКВД. Речь шла о самом талантливом ученике его — Романе Семашкевиче, арестованном в ночь с 1 на 2 ноября 1937 г.

От Древина требовали показаний против Семашкевича. Но если мы и находим соответствующие признания в следственном деле, это вовсе не означает, что Древин действительно делал их. Для подобных свидетельств существовали доносы осведомителей и сочинительство самого следователя. Правды мы никогда не узнаем. “Семашкевич говорил, — якобы показывал на допросе Древин, — что в СССР невозможно свободное творчество, все делается по социальному заказу, вещи яркие и больших художников игнорируются и замалчиваются лишь потому, что они не отражают современной действительности”. (ГА РФ. Ф.10035. Оп. 1. Д. П-52875).

Прошел всего месяц после посещения Древиным органов внутренних дел. И вот 17 января 1938 г. к нему самому пришли с ордером на арест. Он обвинялся как участник контрреволюционной националистической латышской организации. Древина допрашивали четверо суток подряд — с 17 по 21 января. В конце концов он “сознался” во “вредительстве на фронте изобразительного искусства” . “Моя враждебность к советской власти, — очевидно под диктовку “искусствоведов в штатском” записываются показания обвиняемого, — выражалась в том, что я поддерживал формалистические позиции в искусстве и противодействовал социалистическому реализму” . Видимо, хорошо знакомый с творчеством Древина, “искусствовед” продолжает подсказывать слова “признания” художника: “Я написал ряд работ контрреволюционного содержания: “Парашютист” , “Козули” , “Безработные в Риге” , “Девочка в колхозе” ... “Вместо отображения зажиточной радостной колхозной жизни я нарисовал тяжелую грустную печальную колхозную действительность” . Еще одно контрреволюционное преступление художника отмечено в деле: “Собирал национальные латышские орнаменты” . Древину припомнили даже то, что он задолжал Всекохудожнику 11 тысяч рублей.

Александр Древин был расстрелян на Бутовском полигоне 26 февраля 1938 г. Работы Древина удалось сохранить; во время обыска его жена, Н. А. Удальцова, выдала их за свои. После ареста Древина Удальцова с сыном, шестнадцатилетним Андреем, сняли картины с подрамников и спрятали их в надежном месте.

Через двадцать с лишним лет после гибели Древина его работы впервые были показаны в Риге на выставке художников — латышских красных стрелков, а в Москве с его искусством начали заново знакомиться лишь с 1971 г. Теперь работы Александра Древина находятся в лучших музеях и частных коллекциях у нас в стране и за рубежом. Но увидеть их можно не часто: не издано ни одного альбома, посвященного художнику, не было ни одной персональной выставки его работ. Тем не менее искусство Древина оказало значительное влияние на художников последующих поколений.

Судьба наследия ученика Древина — Романа Семашкевича трагична. Более трехсот работ, приготовленных для отправки на персональную выставку, после ареста художника были конфискованы и исчезли в недрах НКВД. Роман (Ратан) Матвеевич Семашкевич, записанный следователем как поляк, на самом деле был белорусом. Он родился в 1900 г. в местечке Лебедево Виленской губернии (на территории тогдашней Польши) в многодетной крестьянской семье, закончил белорусскую гимназию в Вильно и там же начал брать первые уроки живописи. Еще учась в гимназии, в 1922 г. он вступил в коммунистическую партию молодежи. Опасаясь ареста, Семашкевич в 1924 г. нелегально перешел государственную границу. Так он оказался в Советском Союзе. Здесь начались его серьезные занятия искусством, сначала в Витебске, где он учился в художественном техникуме по классу скульптуры, затем в Москве. В 1930 г. с закрытием Вхутеина закончилось его обучение. Его учителями были А. Древин, С. Герасимов, по рисунку — Д. Кардовский. Семашкевич рано начал выставляться и выставлялся очень много.

Художники, вспоминая о Романе Семашкевиче, находят особенные слова, чтобы передать свое отношение к нему. Л. Н. Корчемкин пишет: “Вся жизнь для него была сосредоточена в живописи. Мастерская его была завалена тысячами холстов и картонов*. (Небезынтересно было узнать, что мастерская Семашкевича находилась на территории Новодевичьего монастыря в одной из башен на третьем этаже. Нашел мастерскую для Семашкевича В. Татлин, чей легендарный летательный аппарат “Летатлин” хранился в той же башне этажом ниже). Он не искал ни почестей, ни славы. Он был бессребренником. Это был ни с кем не сравнимый художник. Описать словами его творчество невозможно. Сила воздействия его холстов была неотразима. Решительность, абсолютность, безусловность его художнических концепций захлестывали и покоряли без остатка” . В связи с арестом и гибелью Семашкевича В. А. Милашевский, один из основателей группы “Тринадцать” , в которую входил и Древин, и Семашкевич, говорил о Семашкевиче: «...Он был явлением замечательным. Разумеется, он никак не подходил к “общей линии” , которую предначертали для нас, художников... Наш Семашкевич был совершенно невменяемый человек, Живописец с большой буквы. Какие у него могли быть политические воззрения? Он был чистой жертвой, “агнцем” , зарезанным и брошенным к подножию “Духа эпохи”».( Немировская М. Группа “Тринадцать” . Из истории советской графики. М. Советский художник. 1986. С. 38—39; Роман Матвеевич Семашкевич. К 90-летию со дня рождения. М. Советский художник. 1990. С. 54).

Предвидением собственной судьбы стал рисунок Семашкевича “Уводят арестованного” , сделанный в 1932 г. — за три года до первого ареста и за пять — до рокового второго. В 1934 г. его отпустили после ареста через шесть дней. Во второй раз его арестовали в ночь с 1 на 2 ноября 1937 г. Жена его, 24-летняя Н. Васильева, была беременна. Она смотрела, как уводят мужа и сажают его в черную “эмку” . Больше она его никогда не видела. Ему было тогда тридцать семь лет. В опечатанной десятиметровой комнате в коммунальной квартире остались работы Семашкевича. 19 декабря 1937 г. приехали сотрудники НКВД, в присутствии управдома, но без понятых и без описи погрузили работы в машину и увезли их. Чудом уцелели шестьдесят картин и альбом графики; в момент ареста они находились у матери жены Семашкевича. С тех пор и до нынешних дней Надежда Мироновна Васильева, жена художника, разыскивает работы мужа. Она писала Ежову, Сталину, Берии, прокурорам, депутатам. Поиски ее были безрезультатны. Как выяснилось из переписки с тайным ведомством, работы Семашкевича в 1937 г. были сданы на хранение в АХУ НКВД, склад конфискованных вещей которого находился в бывшем имении Покровское-Глебово. В 1940 г. после запросов Васильевой была сделана оценка и составлен акт о передаче картин Семашкевича со склада АХУ в Госфонд — “в доход государства” . Опись включала 173 названия. Спрашивается, куда исчезли остальные?..
Первый допрос Романа Семашкевича состоял из одного вопроса и одного ответа. “Вопрос: Вы обвиняетесь в контрреволюционной агитации фашистского характера. Признаете себя виновным? Ответ: Виновным себя не признаю.”

Следующий допрос от 7 декабря начинается словами: “На предыдущих допросах Вы показали...” Но где эти допросы? Их в деле нет. Семашкевича вызывали для дачи показаний еще 15 и 16 декабря 1937 г. После краткого последнего допроса 16 декабря в деле имеется запись следователя: “Допрос прерывается из-за категорического и безмотивного отказа обвиняемого Семашкевича давать показания” . Кто работал со следственными делами, тот знает: такое почти не случалось в те годы в стенах НКВД. В этом — весь Семашкевич, его непримиримость, абсолютность, необузданность его темперамента. Конечно, отказ Семашкевича давать показания не повлиял на исход следствия. Для подобных случаев имелась следующая формулировка: “Вину свою не признал, но полностью уличается показаниями свидетелей” . Семашкевич был обвинен в контрреволюционной фашистской агитации и шпионаже в пользу Польши (два брата, две сестры и мать художника проживали на территории тогдашней Польши; одного этого было достаточно для обвинения).

20 декабря 1937 г. тройкой при УНКВД по Московской области был вынесен приговор: высшая мера наказания. 22 декабря художник, чье имя могло стать гордостью не только русского, но и мирового искусства, был расстрелян на Бутовском полигоне. За несколько месяцев до расстрела в июле 1937 г. он писал жене: “Мы же художники — рыцари. Рассекаю пополам реку. Деревья связываю в пучки, а солнце топлю в земле и выжимаю тучи. Я все должен делать, чтобы жить, но не философствовать”.( Немировская М. Художники группы “Тринадцать” . С. 192; ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-52875; Книга Памяти “Бутовский полигон” . Вып. 2. С. 245). Еще один ученик Древина лег в бутовский погребальный ров рядом с учителем. Ученик этот, М. Гайдукевич, был, правда, всего на год младше своего учителя.

Михаил Захарович Гайдукевич родился в Бессарабии в городе Аккермане (на территории тогдашней Румынии). В этом и заключалась вся его “вина” , вернее, беда. Он обвинялся в шпионаже в пользу румынской разведки. “Имеет желание выехать обратно в Бессарабию” , “связан с бессарабским культурным обществом, где вскрыта контрреволюционная шпионская организация” , — строчит и строчит в органы вездесущий осведомитель.

Молодость Гайдукевича пришлась на годы гражданской войны и была бурной и полной всевозможных приключений: бои в составе отряда Щорса, аресты, тюрьмы, побеги, скитания с русскими партизанами по безлюдным степям Монголии, нелегальные переходы границ. По окончании гражданской войны Гайдукевич возвратился к мирной профессии художника. В тридцать три года он становится студентом рабфака Вхутемаса. Его учителями были такие замечательные художники как П. Кузнецов, А. Древин. С 1923 г. живописец Гайдукевич — член Рабиса, с 1932 г. — член только что образованного Союза художников. Он участвует в общих и групповых выставках художников в Москве, Ростове, Ленинграде, Алма-Ате, Ташкенте. В 30-х гг. он много болел, вынужден был подрабатывать оформительской работой — в Музее народоведения, в Воздушной академии (что, кстати, при аресте вменялось ему в вину, мол, “давал врагу сведения о самолетах”). Конечно, обвиняемый вину свою “признал” . Да и как он мог ее не признать?

Как и все другие художники, Гайдукевич находился под следствием в Таганской тюрьме. Именно в этой тюрьме заместитель наркома Заковский учил следователей, как надо проводить допросы. В деле Гайдукевича находится справка на оперуполномоченного 11-го отделения УГБ НКВД МО Казарцева Н. И., где он дает свидетельские показания: «Во время допроса [одного обвиняемого] в Таганской тюрьме ко мне в следственную комнату внезапно вошли зам. наркома Заковский и зам. нач. Управления НКВД Якубович. Обвиняемый в это время стоял у стены. Заковский подошел ко мне с площадной бранью, крикнул на меня, “что ты его агитируешь” и, ударив его ногой в живот, сказал: “Вот так допрашивать, а не уговаривать его” . Якубович добавил: “Покажи ему азбуку коммунизма” , — и ушел...» Тройкой от 25 мая 1938 г. по обвинению в шпионаже в пользу Румынии М. Гайдукевич был приговорен к расстрелу. Расстрелян на Бутовском полигоне 10 июня 1938 г. (ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-41207; Книга Памяти “Бутовский полигон” . Вып. 1. С. 108).

В тот же день, когда арестовали художника М. Гайдукевича, 22 марта 1938 г. был арестован другой художник — 23-летний Владимир Тимирев. Невозможно смириться ни с одной потерей безвинно расстрелянного человека, но гибель В. Тимирева воспринимается как особая боль и утрата.

Спустя шестьдесят с лишним лет о нем вспоминает художник Макс Бирштейн: “Я прожил весьма большую жизнь и никогда не встречал юноши более одаренного, талантливого, обаятельного и прекрасного, чем Одя Тимирев. Высокий, стройный, с темными мягкими волосами, большими синими глазами,.. он был одарен всесторонне. Ведь он специально не учился ни живописи, ни рисунку, но его искусство было отмечено безукоризненным вкусом и высоким профессионализмом”.( Бирштейн М. Жизнь и картины. М. Галарт. 2000. 3-я часть. Гл. “Одя Тимирев” . С. 150. “Одя” — уменьшительное имя от “Володя”: так называли Владимира Тимирева в семье и в кругу друзей).

Прекрасный юноша родился в 1914 г. в прекрасной семье и рос среди необыкновенных людей. Его отец, Сергей Николаевич Тимирев, морской офицер, впоследствии стал контр-адмиралом. После революции он был направлен на Дальний Восток, в 1918 г. эмигрировал в Китай, жил в Шанхае, плавал на судах китайского коммерческого флота. С. Н. Тимирев умер в Шанхае в 1932 г., мечтая о своем оставшемся в России сыне. (С. Н. Тимирев — автор книги “Воспоминания морского офицера. Балтийский флот во время войны и революции” (1914—1918 гг.)” . М. Авнар. 1993).

Отца Одя Тимирев видел лишь во младенчестве, когда родители жили в Гельсингфорсе — главной морской базе Балтфлота. Мать Володи Тимирева, Анна Васильевна Тимирева (урожд. Сафонова), была женщина редкого очарования, музыкантша, художница, талантливая поэтесса и прозаик. Но самый большой дар, которым наградила ее природа, был дар любви. Любовь, вспыхнувшая вопреки всем законам и правилам, жертвенная, непобедимая как смерть, была взаимной.

С Александром Васильевичем Колчаком — тогда капитаном 1-го ранга — Анна Васильевна познакомилась в 1914 г. в Гельсингфорсе, где находился штаб командующего флотом адмирала фон Эссена. Всего пять лет — от первой встречи до расстрела адмирала и Верховного Правителя Колчака — продолжалось их знакомство. Из этих пяти менее двух лет они были вместе. А до этого были письма. Они писались везде — на суше и на море (“с борта корабля, на ходу в море” — так часто надписывал свои письма А. В. Колчак). Куда только ни забрасывала судьба Колчака, он, по его собственному признанию, проводил каждую свободную минуту “в думах о бесконечно прелестном светлом чарующем образе” — “милой обожаемой Анне Васильевне”. ( “Милая, обожаемая моя Анна Васильевна... ” . М. Изд. Группа “Прогресс” , “Традиция” , “Русский путь” . 1996. С. 255). Анна Васильевна была рядом с любимым человеком до последнего его дня, добровольно пойдя вместе с ним в тюрьму. “Я была арестована в поезде адмирала Колчака и вместе с ним. Мне было 26 лет, я любила его и была с ним близка, и не могла оставить его в последние годы его жизни” , — писала эта необыкновенная женщина, и писала не в мемуарах, рассчитанных на благожелательного и заинтересованного читателя, а в заявлении, которое она посылала в НКВД — с просьбой о своей реабилитации.

Колчака расстреляли 7 февраля 1920 г. Анна Васильевна видела, как его уводили. Пятьдесят лет спустя она с той же раной в сердце, как и в 20-м году, писала: Полвека не могу принять/Ничем нельзя помочь,/И все уходишь ты опять/В ту роковую ночь.../Но если я еще жива,/Наперекор судьбе,/То только как любовь твоя/И память о тебе. (30.01.1970 г.)

Анну Васильевну Тимиреву как “гражданскую жену Колчака” арестовывали семь раз. Она провела в тюрьмах, лагерях, ссылках и “минусах” в общей сложности около тридцати лет.

Маленький Одя Тимирев перед отъездом родителей на Дальний Восток был отвезен в Кисловодск к бабушке с дедушкой. Члены семьи Василия Ивановича Сафонова, замечательного русского музыканта — пианиста, дирижера, педагога — обычно проводили здесь лето. Но начавшаяся революция не позволила им вернуться в Москву. Семью Сафоновых, в том числе и самого Василия Ивановича, несколько раз выводили на расстрел, требуя выдачи ценностей, которых у них уже не было. В 1918 г. умер дедушка Оди, в 1921 — умерла бабушка. Лишь в 1922 г., выпущенная по амнистии Анна Васильевна сумела приехать за сыном и перевезла его в Москву. Владимир Тимирев закончил среднюю школу в Хамовниках, затем учился в Строительно-конструкторском техникуме, потом — в Московском архитектурно-конструкторском институте. Одновременно он занимался в студии известного московского художника-графика А. С. Кравченко. С начала 30-х гг. В. Тимирев делал рисунки для газет и журналов, работал в книжной графике. В 1934 г. у него была персональная выставка акварелей, получившая высокую оценку художников. Он стал членом Союза художников. С 1933 г. он работал еще как штатный художник в Загорском научно-экспериментальном институте игрушки. Навещая свою мать в местах ее ссыльного “минусового” проживания — в Верее, Тарусе, Поленове, Вышнем Волочке, Малоярославце, он везде рисовал и привозил домой множество акварелей и карандашных набросков.

В 1935 г. В. Тимирев отправился в поездку в составе научной экспедиции на Каспий, где, как обычно, много писал и рисовал. Там он неожиданно получил анонимное письмо с угрозами. Причиной всему была опять-таки любовь. Владимир Тимирев был влюблен в девушку Наташу — дочь одного известного художника. Отправителя письма можно было узнать без труда. Писала мать Наташи, занимавшая тогда, кстати, ответственный административный пост в Союзе художников. Она предупреждала, что если не прекратятся близкие отношения между Тимиревым и ее дочерью, ему придется горько раскаяться (“и не только ему одному” , — говорилось в письме). По требованию родителей Наташу куда-то увезли. Некоторое время молодые люди не встречались. Но в 1937 г. их встречи возобновились. Вскоре В. Тимирев был арестован. Мнение, что причиной ареста послужил донос матери Наташи, было общим. И даже сама Наташа этого не отрицала. ( ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-27494). Когда В. Тимирева арестовали (22 марта 1938 г. ), его мама, Анна Васильевна, в очередной раз находилась за “101-м км” от Москвы — в Малоярославце, где срок ее высылки должен был закончиться со дня на день. На следующий день после ареста сына, 23 марта была изготовлена справка на арест матери; в ночь с 24 на 25 марта Анну Васильевну арестовали.

В. Тимирева допрашивали три дня (может быть, трое суток: 24, 25 и 26 марта). В те же дни допрашивали в малоярославецком отделении милиции его мать — Анну Васильевну. В. Тимирев обвинялся как пасынок Колчака и как немецкий шпион (соседом по дому его в Москве был немец Линк, шофер германского посольства, объявленный следствием “резидентом немецкой разведки”). Следователь вырвал у В. Тимирева признание в несуществующей вине.

17 мая 1938 г. решением Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР Владимир Тимирев был приговорен к высшей мере наказания и 28 мая 1938 г. расстрелян на Бутовском полигоне.

Анну Васильевну после 17 мая перевели из малоярославецкого отделения милиции, где, по ее собственным словам, к ней применялись “методы физического воздействия” , в Бутырскую тюрьму. 3 апреля 1939 г. постановлением ОСО при НКВД СССР ей было назначено наказание: 8 лет исправительно-трудовых лагерей. (Она отбыла срок в Карагандинских лагерях полностью, “от звонка до звонка” . Это было не последнее ее заключение: в 1949 г. ее снова арестовали; она находилась в ссылке в Енисейске, затем в “минусе” в Рыбинске — вплоть до 1960 г. А. В. Тимирева скончалась в Москве 31 января 1975 г.). Будучи в ссылках и в короткие периоды свободы между ссылками Анна Васильевна не переставала разыскивать своего Одю, жила одной надеждой на встречу с сыном. Она писала: За годами идут года,/Предназначенные судьбой./Я не знаю где и когда,/Но я все-таки встречусь с тобой.

За четыре года до своего освобождения, в 1956 г. Анна Васильевна получила извещение о смерти сына в ИТЛ от крупозного воспаления легких и справку о его посмертной реабилитации. Примерно в те же годы, знавший отца Оди по эмиграции В. В. Романов писал Анне Васильевне, что С. Н. Тимирев в эмиграции “жил нежной мыслью о сыне своем” , радовался, что он оказался “не в потерявшей русское лицо эмиграции, а остался в России, где он “будет полезен”. ( “Милая, обожаемая... “ С. 115—116).

Да, это так. Он остался в России, навеки слившись с русской землей, поглотившей его искрометный лучезарный талант, юность и красоту. И пользу принес он несомненную, если можно считать пользой сердечную боль, какую испытываешь при мысли о безвинной гибели таких, как он.

Начиная с 80-х гг. имя В. Тимирева всплывает из небытия. Его работы экспонируются на нескольких выставках в Москве. Ныне в собрании Нукусского музея находится около ста его работ, в Пермской художественной галерее — более десяти, две — в Музее изобразительных искусств им. Пушкина, в музее Брянска, в научно-просветительском центре “Мемориал” , в Институте игрушки в Сергиевом Посаде...

В рассказе о Владимире Тимиреве мелькнуло имя адмирала фон Эссена, командующего Балтфлотом (умер в 1915 г.). Его родственник (может быть, племянник) был расстрелян на Бутовском полигоне через шесть дней после Владимира Тимирева.

Владимир Михайлович Эссен родился в 1902 г. на территории Польши в городе Янове Люблинской губернии. Род Эссенов происходил из старинных эстляндских дворян. По женской линии Эссены были в родстве со многими известными русскими фамилиями. До 1914 г. семья жила в Варшаве, а с началом войны эвакуировалась на Украину. После всех перепетий гражданской войны В. М. Эссен приехал в Ленинград. Он поступил на работу в библиотеку института Народного хозяйства и одновременно учился в Художественно-промышленном техникуме, который окончил в 1927 г. Учась и работая, он посещал еще Высшие богословские курсы.

В 1927 г. он постригся в монахи с именем Вениамин и через три года был рукоположен во иеромонаха. Он служил сначала в Федоровском соборе Ленинграда, а с октября 1930-го по февраль 1932 г. был настоятелем сельской церкви под Ленинградом. Иеромонах Вениамин был членом Братства Александро-Невской лавры, которое существовало нелегально. В феврале 1932 г. почти все члены Братства были арестованы. Когда пришли с арестом на квартиру Эссена, у того в это время был в гостях священник Ляпунов (родственник известного русского композитора). Заодно “взяли” и его. Члены Братства по делу 1932 г. обвинялись в привлечении (“под видом церковного пения”) молодежи в церковь и в помощи ссыльному духовенству. Закрытым заседанием Выездной сессии Московского областного суда В. М. Эссен был приговорен к 10 годам ИТЛ. Он попал в Темниковские лагеря, где в течение пяти лет руководил художественной мастерской. Освобожден был досрочно в июле 1937 г. Очевидно, у Эссена в лагере были какие-то возможности для творческой работы. Возвращаясь из заключения, он заехал к своему профессору Гельфрейтору, чтобы показать рисунки и выслушать его мнение. В. М. Эссен не снимал с себя сана, но после освобождения он не носил монашеского одеяния и скрывал, что он иеромонах. Некоторое время Эссен метался между Москвой и Ленинградом, хотя и там, и там ему запрещено было проживать. Затем он прописался в Рыбинске, потом в Кашире. В сентябре 1937 г. он перебрался в Малоярославец, где в это время проживала мама Оди Тимирева. Возможно, они общались, ведь их родственники были когда-то знакомы.

Владимир Михайлович работал по договорам. В январе 1938 г. по предложению Белорусского театра Музкомедии он сделал эскизы декораций к оперетте “Свадьба в Малиновке” и отвез их в Витебск, где трудился над оформлением спектакля в течение месяца. Оттуда 25 февраля он вернулся в Москву. Здесь он должен был вести переговоры о новой постановке “Сильвы” . В Москве он остановился у престарелых своих тетушек — С. В. Салтыковой и Е. В. Куракиной. Но 27 февраля он не пришел ночевать. Около 11 часов вечера во время облавы на Никитском бульваре (у городских туалетов) он был арестован и вместе с беспаспортными бродягами, жуликами и гомосексуалистами, на которых тогда шла охота по всей Москве, доставлен в районное отделение милиции. При задержании у него был отобран портфель с рисунками и перепиской. Вскоре его перевели в Бутырку, оттуда — в Таганскую и наконец — в Сретенскую (милицейскую) тюрьму ОУР № 2, где содержались в основном уголовники.

Очевидно, доказательств у обвинения не хватало. Два раза начальник отдела УГРО просит заместителя начальника 3-го отдела ГУГБ выслать компрометирующие материалы на Эссена. Естественно, компромат находится: место рождения — Польша, происхождение — из “бывших” , к тому же — служитель культа, мать и три брата живут за границей, а еще — прошлая судимость и нарушение паспортного режима (не имел права находиться в Москве). Владимир Михайлович Эссен был осужден не по политической, а по уголовной статье и поэтому даже не подлежит реабилитации. Он был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян на Бутовском полигоне 4 июня 1938 г. Работы его, к сожалению, нам не известны: в деле имеются лишь упоминания о них. Но сохранилось множество фотографий и писем, присланных Эссену из лагерей: Соловецких, Темниковских, Карагандинских, Свирских и других — со словами благодарности за помощь и поддержку. В следственном деле эти материалы хранятся как компромат. (ОСФ ИЦ ГУВД по МО. Ф. 189. Д. СО-44616; Мартиролог. С. 398).

С 1915 до 1917 г. в Гельсингфорсе жил еще один художник, Мечислав Васильевич Доброковский, поляк, сын станового пристава. Он готовился к карьере военного врача, окончил Петербургскую Военно-медицинскую академию. В чине мичмана участвовал в Ледовом походе Балтийского флота, в 1917—1918 гг. с отрядом моряков прошел Волгу и Каспий, побывал в Иране. В 1922 г. он возвратился в Москву. Здесь он два года учился во Вхутемасе, одновременно работая в журналах как художник-карикатурист, делал рисунки (иногда совместно с Д. С. Моором) в журнале “Безбожник у станка” и других, был членом объединений “ОСТ” , “Октябрь” . Начал выставляться он как график и живописец-портретист с 1923 г. Его работы на протяжении 20—30-х гг. экспонировались на многих советских и зарубежных выставках. Ряд его сатирических рисунков находится в Третьяковской галерее... (ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. П-46515. Книга Памяти “Бутовский полигон” . Вып. 3. С. 82).

Осуждены и расстреляны лишь за то, что были поляками или родились на территории Польши еще несколько художников. А. И. Боцех — художник-педагог изостудии городского Дома пионеров, И. Ш. Вермус — художник-график газеты “Трибуна Радзецка” , П. С. Дерш —художник Горкома графики, М. Н. Заячковский — художник-график (был заключенным Дмитлага с 1933 г.), М. И. Кукурудзе — живописец, декоратор, перед арестом — чернорабочий Третьяковской галереи, Б. Д. Похопень — живописец Госотделстроя, В. И. Смирнов — художник Изогиза, имевший к тому же высшее музыкальное образование. ( Биографические сведения см. в Книге Памяти “Бутовский полигон”: В. Боцех — вып. 1, с. 79; И. Вермус — вып. 2, с. 114; П. Дерш — вып. 1, с. 143; М. Заячковский — вып. 2, с. 313; М. Кукурудзе — вып. 4, с. 118; Б. Похопень — вып. 3, с. 157; В. Смирнов — вып. 2, с. 250).

Лев Соломонович Гальперин — скульптор, график, живописец. Он обучался искусству скульптуры в Париже, был там секретарем правления Русской академии, членом редколлегии журнала левых художников “Гелиос” . С начала 1-й мировой войны он уехал в Турцию, затем в Грецию, с 1914 по 1919 г. жил в Александрии, зарабатывая частными уроками и занимаясь скульптурой. Около года он работал в Яффе и Иерусалиме, затем переехал в Вену. В конце 1921 г. Гальперин вернулся в Россию. Он жил сначала в Москве, где зарабатывал в основном литературным трудом, потом переехал в Ленинград, стал преподавать лепку в детской художественной школе. В Ленинграде он серьезно занялся живописью и графикой. Гальперин в ранней юности примыкал к революционному движению, в 1917 г. скорее из романтических, чем из каких-либо иных побуждений, принял революцию. Но уже в 1926-1927 гг. у него, по его откровенному признанию следователю, “появились сомнения относительно способности советской системы добиться экономического и культурного роста страны” . “В дальнейшие годы в связи с усилением методов насилия” эти сомнения усилились. Особое негодование вызывал у художника культ вождя. Л. С. Гальперин взялся за карандаш. И, не очень задумываясь о последствиях, нарисовал “неприкасаемых” — Ленина, Сталина, Калинина — в голом виде. По этому поводу ему пришлось объясняться со следователем. Тот вынудил художника к следующему признанию: “Я создал натуралистический шарж, который является контрреволюционным по своему содержанию” . Гальперин был одним из фигурантов группового дела художников 1934-1935 гг. По этому делу проходили ученики и последователи художника К. Малевича — В. М. Ермолаева, Л. А. Юдин, К. И. Рождественский, В. В. Стерлигов и др. Художники, в том числе Л. С. Гальперин, были приговорены к исправительно-трудовым лагерям сроком на 5 лет как СОЭ (социально опасный элемент).

Полтора года Гальперин провел в Карагандинских лагерях, а в октябре 1936 г. его перевели в Дмитлаг, где он работал нормировщиком продбазы на 1-м Дмитровском участке. Обвиненный уже в Дмитлаге в контрреволюционной агитации, он был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян на Бутовском полигоне 5 февраля 1938 г.. (ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 1. Д. СО-40536; Кроль Ю. Л. Лев Соломонович Гальперин. 1886—1938. Каталог выставки. С.-Пб. 1994; Книга Памяти “Бутовский полигон” . Вып. 2. С. 302).

Среди художников, расстрелянных на Бутовском полигоне — немало иностранцев. Венгр Аурэль Иванович Полади-Поляк работал художником-модельером на обувной фабрике “Парижская Коммуна” . За контрреволюционную деятельность расстрелян в Бутове. Австриец Франц Лешанц — скульптор, подрабатывал в мастерской гипсовых слепков комбината “Мосгороформление” — расстрелян в Бутове по обвинению в шпионаже.

Из четырех немцев-художников, расстрелянных в Бутове, одна — женщина; Елизавета Фрицше, график, работала в Профиздате; как и все немцы, была расстреляна по обвинению в шпионаже. Художник Вальтер Масман выполнял работы для Учпедгиза. Эрнесто Сильвович Ригутини, художник биологического музея им. Тимирязева, записан как немец, хотя был итальянец; обвинялся в связях с немцами, итальянцами и латышами. В один день с ним расстрелян Антон Майнельд — художник живописного цеха Дмитровского фарфорового завода. Как попал в советскую Россию Монотов Иван Романович, он же Сильва Арнольди Фуромэо, итальянец, уроженец Рима?! Скульптор Всекохудожника, он обвинялся в том, что был якобы руководителем “нелегального центра итальянской контрреволюционной шпионской террористической организации” . Как и остальные, расстрелян в Бутове. (См. Книгу Памяти “Бутовский полигон”: А. Полади-Поляк — вып. 1, с. 310; Ф. Лешанц — вып. 1, с. 262 (дополнительные сведения о Ф. Лешанце см. в статье Б. Маклоклина “Бутово: австрийские жертвы сталинского террора” — наст. вып.); Е. Фрицше — вып. 3, с. 209; И. Масман — вып. 2, с. 211; Э. Ригутини — вып. 4, с. 179; А. Майнельт — вып. 1, с. 279; И. Монотов — вып. 3, с. 106).

Конечно, есть в списках казненных художников и коренные москвичи, простые русские люди, художники, с любовью выполнявшие свою работу. В их числе — художник ЦПКиО им. Горького С. Я. Шевцов, расстрелянные в один день живописец Болшевской Трудкоммуны НКВД В. Н. Маслов и С. В. Потехин — художник Дмитлага, три рисовальщика ситценабивных фабрик — С. Г. Дмитриев, А. Ф. Керин и С. Г. Сысоев, рисовальщик фабрики “Мосбелье” В. И. Тришин, “живописчица” Дулевского фарфорового завода им. газеты “Правда” А. И. Харитонова; мастер батика, “игрушечница” Л. А. Рассохина.

В. П. Русанович, молодой художник-график, с осени до весны работал по договорам, а летом уезжал в горы. Он был известным альпинистом, счастливо избежавшим многих опасностей в горах; проходил он по делу “контрреволюционной диверсионно-террористической организации альпинистов” , по которому было арестовано более пятидесяти человек. Расстрелян на Бутовском полигоне. В числе погибших художников — учитель рисования в обыкновенной московской школе Т. И. Леонов, художник-оформитель музея “Каторга и ссылка” И. Д. Абламский, два брата, молодые князья Гагарины, один — “без определенных занятий” , другой — скульптор, студент, подрабатывавший в качестве натурщика. Есть художник загородной психиатрической больницы В. В. Страхов, проживавший на территории больницы, и еще художник, живший и работавший при Московской 4-й градской Павловской больнице — В. Н. Эвергетидов, бывший псаломщик больничной церкви, после закрытия ее в 1921 г. — кладовщик, затем электрик, а изначально — художник-живописец с незаконченным высшим художественным образованием.

Художником-оформителем Краснопресненского района Москвы был Н. И. Балашов, бывший иеромонах Троице-Сергиевой Лавры; за плечами у него была долгая жизнь, причем большая ее часть приходилась на XIX век; на день ареста ему исполнилось 76 лет. Не молод был и другой лаврский монах, 67-летний иеродиакон Аффоний (в миру А. Е. Вишняков), миниатюрист, уроженец знаменитого села художников — Жостова. И. П. Бороздин был священником единоверческой Никольской церкви, он жил при храме на Рогожском кладбище, занимался иконописью. (См. “Бутовский полигон”: С. Шевцов — вып. 2, с. 281; В. Маслов — вып. 2, с. 210; С. Потехин — наст. вып.; С. Дмитриев — вып. 1, с. 146; А. Керин — наст. вып.; С. Сысоев — вып. 1, с. 323; В. Тришин — вып. 4, с. 222; А. Харитонова — вып. 3, с. 212; Л. Рассохина — наст. вып.; В. Русанович — наст. вып.; Т. Леонов — наст. вып.; И. Абламский — вып. 2, с. 45; К. и В. Гагарины — вып. 1, с. 107; В. Страхов — вып. 2, с. 257; В. Эвергетидов — вып. 4, с. 265; Н. Балашов — вып. 2, с. 80; А. Вишняков — вып. 2, с. 127; И. Бороздин — вып. 1, с. 77).

Мы не имеем возможности в нашей статье рассказать обо всех художниках, казненных на Бутовском полигоне, но об одном художнике необходимо сказать отдельно.

ХУДОЖНИК-ИКОНОПИСЕЦ

Особняком в ряду художников, казненных на Бутовском полигоне, стоит фигура Владимира Алексеевича Комаровского, последнего крупного иконописца, работавшего на сломе эпох, и первого, открывшего эпоху возрождения иконописи, живописца, графика, человека, связанного кровными и дружескими узами чуть ли не со всеми виднейшими фамилиями России.

Граф В. А. Комаровский родился 8 октября 1883 г. в С.-Петербурге. Ему было три года, когда он и его два маленьких брата остались без материнского попечения. Отец мальчиков, Алексей Егорович Комаровский, поселился с сыновьями в Москве, где служил хранителем Московской Оружейной палаты. Художник-любитель, он передал свой дар сыновьям. После смерти отца, последовавшей в 1899 г., дети переехали в Ялту к своему опекуну — деду (по материнской линии) Василию Григорьевичу Безобразову, который заменил им отныне отца и мать. После окончания ялтинской гимназии Владимир Комаровский поступил в Петербургский университет на юридический факультет. Однако университетский курс он не окончил и после трех лет обучения перешел в Академию Художеств, которую посещал, скорее всего, как вольнослушатель. Но и там, испытывая какую-то смутную неудовлетворенность, он проучился недолго.

Огромную роль и в жизни, и в творчестве В. А. Комаровского сыграл его двоюродный брат и старший друг граф Юрий Александрович Олсуфьев — человек во всех отношениях замечательный. Рассказывая о художнике Комаровском, мы имеем возможность вспомнить не только о нем самом, но и о других выдающихся людях его круга, прошедших через все испытания нашего времени — вплоть до мученической кончины на каком-нибудь полигоне или же в лагерях НКВД.

В юности В. А. Комаровский дважды путешествовал вместе с Ю. А. Олсуфьевым по Италии, изучал творения старинных мастеров, восхищался искусством раннего средневековья. В 1905 г. В. А. Комаровский участвовал с орнаментальными работами на выставке “Нового общества художников” Санкт-Петербурга. Весь 1909 и начало 1910 г. Владимир Алексеевич провел во Франции, занимаясь в парижской мастерской Жульена и Колоросси, а также под руководством В. А. Серова, который в эти годы там жил. Вернувшись в С.-Петербург, Владимир Алексеевич выставил свои работы на 7-й выставке НОХ, и они были отмечены тогда известными критиками. Но главная учеба В. А. Комаровского как художника еще была впереди.

В 1910 г. совершился перелом в жизни Владимира Алексеевича, и связан он был с открытием в Русском музее (тогда — музее Императора Александра III) отдела древнерусского искусства. Хранителем музея был художник, ученик Репина, родственник и друг графа Олсуфьева П. И. Нерадовский. Это было время открытия древнерусской иконописи — в прямом и переносном смысле этого слова. Над расчисткой икон работали лучшие реставраторы; иконы, очищенные от позднейших ремесленных записей, поражали своей первозданной красотой и производили, по словам П. И. Нерадовского, “потрясающее впечатление”. (Комаровская А. В. “В. А. Комаровский” // Хоругвь. Сборник статей. М. Изд. Храма Спаса Нерукотворного Образа в Андрониковском монастыре. 1993. Вып. 1. С. 41). Отныне Владимир Алексеевич связал свою жизнь с церковной живописью. Он много работал, делал копии со старинных образцов, изучал технологию иконописи. В 1911 г. известный в то время художник Д. С. Стеллецкий пригласил В. А. Комаровского для совместной работы над иконостасом храма в имении графа А. О. Медема (на хуторе Александрия, неподалеку от города Хвалынска на Волге). Художники работали в старинной усадьбе Ракша Тамбовской губернии, принадлежавшей деду В. А. Комаровского, — В. Г. Безобразову. В одном из флигелей усадьбы Комаровский оборудовал себе мастерскую.

В следующем 1912 г. Владимир Алексеевич женился на Варваре Федоровне Самариной —дочери известного государственного и религиозного деятеля. Свадьба состоялась в Москве. После недолгого свадебного путешествия Владимир Алексеевич с женой вернулся в имение. Иконостас был закончен в 1913 г. (Церковь эта в послереволюционные годы была разорена, иконостас пропал, сам заказчик и строитель церкви, граф Александр Оттонович Медем был девять раз арестован и скончался в тюремной больнице 23.11.1931 г.; ныне он — мч. Александр; прославлен в лике святых на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви 2000 г.). Очень скоро В. А. Комаровский стал не только художником-иконописцем, но и выдающимся теоретиком иконописи. Он был одним из основателей общества “Русская икона” , членом редакционного совета сборника того же названия. Его заботило распространение знаний и воспитание вкуса и настоящего понимания в деле иконописного убранства храма: “ ...Не делайте роскошного, дорогого и бесполезного издания, — писал он П. И. Нерадовскому, председателю “Общества изучения древнерусской иконописи” , — мне кажется, что теперь большая потребность в популяризации иконописи, особенно среди духовенства. Издание икон музея Императора Александра III с соответствующим предисловием могло бы сыграть большую роль в деле... обновления церковной богослужебной красоты”... (Сергеев В. “В. А. Комаровский (1883—1937) — иконописец XX столетия” // Златоуст. М. 1993. № 2. С. 234—241). Вторую крупную работу — иконостас для строящегося храма во имя прп. Сергия Радонежского — В. А. Комаровский вместе с Д. С. Стеллецким делали по заказу Ю. А. Олсуфьева. Со времен государя Алексея Михайловича Олсуфьевы жили в имении Красные Буйцы Епифанского уезда Тульской губернии. На Куликовом поле, частично входившем в имение, по инициативе Юрия Александровича в течение многих лет проводились археологические исследования. В 10-х гг. под председательством Ю. А. Олсуфьева, по проекту архитектора А. В. Щусева возводился храм-памятник во имя прп. Сергия Радонежского. В выполнении икон для храма художникам помогал 15-летний отрок, делавший прорисовку по левкасу, один из братьев Кориных — Александр. Иконостас также выполнялся в имении Ракша. Он был отправлен Олсуфьеву весной 1914 г. Вскоре пришла телеграмма от “заказчика” — выдающегося знатока и строгого ценителя иконописи: “Сегодня открыли иконы, поражены красотою”. ( Комаровская А. В. Указ. соч. С. 42. Храм был полностью разрушен во время Отечественной войны. Сохранился лишь небольшой акварельный эскиз иконостаса).

Летом 1914 г. Комаровские уехали в Москву; в сентябре в семье родился первенец — Алексей. Той же осенью Владимир Алексеевич похоронил обоих братьев. Василий и Юрий умерли один за другим. Юрий был военным, а Василий — поэтом и художником. (В 2000 г. в С.-Петербурге вышла прекрасно изданная книга стихов и рисунков Василия Комаровского).

1-я мировая война прервала мирные занятия и разрушила все планы. В начале 1915 г. Владимир Алексеевич с семьей выехал в Тифлис, где включился в работу Всероссийского земского союза по организации лазаретов для раненых. Кавказское отделение Союза успешно возглавлял деятельный и практичный граф Ю. А. Олсуфьев. В домашнем архиве Комаровских сохранилось несколько работ того времени, сделанных Владимиром Алексеевичем. Летом 1915 г., живя в Мцхете, Олсуфьевы восстановили небольшую древнюю церковь в русском Ольгином монастыре. Эскиз каменного иконостаса сделала жена Олсуфьева — Софья Владимировна. Две большие иконы для церкви — Спасителя и Божией Матери — были написаны В. А. Комаровским.

Летом 1917 г. Комаровские переехали в Подмосковье — в усадьбу Самариных Измалково (находившуюся вблизи теперешнего поселка Переделкино). Большой, вместительный и гостеприимный дом вскоре принял лишившихся крова родственников и друзей. Сюда к Самариным и Комаровским приехали Истомины и Осоргины со всеми своими детьми, которых в советскую школу не отдавали, а учили своими силами. Взрослые, несмотря на тяжелую жизнь тех лет, находили время не только для занятий, но и для игр с детьми, устраивали шарады, сказочные Рождественские елки и домашние представления. В Измалкове гостили, а иногда и подолгу жили, скрываясь от преследований ГПУ-ОГПУ, разные именитые люди: бывший министр А. Кривошеин, философ, князь Е. Н. Трубецкой (оба эмигрировали и поэтому остались живы). В 1918 г. в Измалково к Комаровским приезжал священник (ныне св. праведный) Алексий Мечев. Не раз гостил в этом доме иеромонах Макарий (Телегин), служивший на Патриаршем подворье (ныне — преподобномученик Макарий). Он жаждал пострадать за Христа, и вскоре его желание исполнилось: его арестовали за сопротивление изъятию церковных ценностей; по приговору Московского ревтрибунала он был расстрелян 2 июня 1922 г. (Прмч. Макарий (Телегин) и св. праведный Алексий Мечев прославлены в лике святых на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви 2000 г. Почти все родственники и близкие, гостившие в Измалкове, пострадали в годы советской власти. Г. М. Осоргин был трижды приговорен к расстрелу, расстрелян 29.10.1929 г. на Соловках. П. В. Истомин, его жена и дети неоднократно подвергались арестам и ссылкам. Сам П. В. Истомин расстрелян в 1937 г. в Казахстане. А. Д. Самарин умер в ссылке в Якутии, куда добровольно последовала за ним его дочь Елизавета).

В 1918—1919 гг. В. А. Комаровский написал большую икону Донской Божией Матери. Икона была установлена в Измалковской часовне, стоявшей на краю лесного деревенского кладбища. Двери часовни никогда не закрывались, перед иконой неугасимо горела лампада. В конце 20-х гг. часовню разрушили, икона пропала. Потом она оказалась (сначала в качестве доски для стола) в доме жительницы деревни Рассказовка. Но затем образ снова был утерян. Только в 1970 г. его чудом нашла в сарае деревенского дома дочь Владимира Алексеевича — Антонина Владимировна Комаровская (ей помогал в поисках искусствовед В. Н. Сергеев). Она выкупила икону и увезла ее в Москву, где икону долго лечили и реставрировали. Теперь она находится в нижнем Покровском храме Свято-Данилова монастыря. По чистоте форм, выверенности и идеальной отточенности эту икону, написанную в соответствии со строгим каноном, можно отнести к лучшим образцам русской иконописи. Как выдающееся произведение иконописи XX века, она была опубликована Л. А. Успенским в его монографии “Богословие иконы Православной Церкви” , изданной в Париже в 1980 г., а затем неоднократно переиздававшейся в России.

Живя в Измалкове, В. А. Комаровский работал учителем рисования в сельской начальной школе, размещенной в одном из флигелей бывшей своей усадьбы, расписывал деревянные изделия для Кустарного музея в Москве, занимался хозяйством. Находил он время и для собственной творческой работы. Он писал с натуры и по памяти. На оборотах старых открыток он сделал акварелью чудесную серию интерьеров усадьбы Ракша — такими, какими они остались в его памяти.

В. А. Комаровский первый раз был арестован в 1921 г. Его “взяли” в Москве на Спиридоньевке в доме С. Л. Мичурина, у которого в этот момент Владимир Алексеевич находился в гостях. Около дома С. Л. Мичурина была устроена засада. Вместе с Комаровским были арестованы его родственники и близкие знакомые: В. А. Михалков (отец поэта С. В. Михалкова), Г. М. Осоргин, Б. П. Мансуров, Л. А. Бобринский и другие. Более трех месяцев Комаровский содержался сначала на Лубянке, затем в Бутырской тюрьме; он обвинялся в “укрывательстве антисоветских элементов и контрреволюционной работе” , (Крестьянами деревень — Измалково, Переделкино, Губкино и Глазанино было подано прошение в ВЧК, подписанное 50-ю крестьянами: “Мы, граждане вышеуказанных деревень, общим приговором порешили ходатайствовать пред Чрезвычайной Комиссией о разрешении выпустить под общую нашу круговую поруку заарестованнаго в настоящее время гражданина В. А. Комаровского, состоящего учителем при нашей Сельской Самаринской школе; в нем ощущается крайняя необходимость, по его должности, как учителя” (ЦА ФСБ РФ. Д. Р-40940. Л. 93)) но “за недостаточностью улик” был освобожден и вернулся в Измалково, где большая семья его последнее время ютилась в одной комнате. В 1923 г. помещения измалковского имения отдали под детскую колонию. Бывшие владельцы усадьбы и их “постояльцы” были выселены окончательно. Комаровских, оставшихся без крова, приютил граф Ю. А. Олсуфьев.

После отречения государя и февральской революции граф Ю. А. Олсуфьев, взяв жену, сына и несколько семейных святынь, буквально бежал из своего имения. Он направился в Оптину пустынь. По благословению духовника семьи, Оптинского старца Анатолия (Потапова) (ныне преподобного Анатолия) Олсуфьев переселился в г. Сергиев Посад — “под покров Преподобного”. Юрий Александрович купил двухэтажный дом на Валовой улице. Первый этаж Олсуфьевы отдали своим, так же оказавшимся без крова родственникам Мансуровым (будущему отцу Сергию, его жене Марии Федоровне и ее родителям), а сами поселились на втором этаже. В 1921 г. к ним присоединилась шестнадцатилетняя сирота Катуся Васильчикова — племянница, воспитанница Ю. А. Олсуфьева. В этом же доме в 1923 г. на первом этаже поселились и Комаровские с детьми, а самая светлая комната второго этажа была отдана под мастерскую художника. “Подобием монастырской гостиницы, как осуществляемый идеал, была квартира на Валовой” , — писала в своих воспоминаниях М. Ф. Мансурова.

В доме, на вид неказистом, хранилось много ценных вещей — остатки коллекций оружия, старинная мебель, рисунки, картины известных художников, иконы, перед которыми всегда теплились лампады. Вещи из разоренного наполовину буйцевского дома иногда привозили своим бывшим хозяевам крестьяне; всем известный портрет С. В. Олсуфьевой, работы В. А. Серова, каким-то чудом успел вывезти из имения П. И. Нерадовский.

Дом на Валовой представлял собой типичную городскую усадьбу — с большим садом, в конце которого помещался заросший пруд, баней и каменными хозяйственными постройками. Имелась корова и лошадь. Граф, как хороший крестьянин, сам ловко запрягал лошадь перед какой-либо поездкой, графиня доила корову. Каждое утро С. В. Олсуфьева ходила за несколько километров в Гефсиманский скит к ранней обедне, где жил ее духовник иеромонах Порфирий (Горшков). День Олсуфьевых был наполнен трудами, вечером супруги обычно совершали прогулку и возвращались домой с букетом полевых цветов.

В те послереволюционные годы в Сергиевом Посаде поселилось много людей “из бывших” — представители древних дворянских родов. Вблизи Лавры, кроме самих Олсуфьевых, Мансуровых и Комаровских, жили Шереметевы, Раевские, Истомины, Верховцевы; по другую сторону железной дороги поселились Нарышкины, Арсеньевы, Трубецкие, Лопухины, Иловайские, Шики, Флоренские и многие другие. Сразу же по приезде в Посад, Ю. А. Олсуфьев вместе с отцом Павлом Флоренским и С. П. Мансуровым начали работать в Комиссии по охране памятников искусства и старины Свято-Троицкой Сергиевой Лавры (затем — Сергиевом историко-художественном музее).

Ю. А. Олсуфьев до революции был автором многочисленных научных трудов по русской археологии. За десять лет работы в Комиссии, с 1918 по 1928 г. он издал более двадцати фундаментальных работ по истории и теории иконописи, им сделаны описания коллекций и ценностей Лавры, разработана методика изучения древнерусского художественного литья. Приехавший в Сергиев Посад художник В. А. Комаровский также включился в работу Комиссии: делал копии старинных миниатюр, тканей, вышивок, для архитектурного отдела музея писал акварелью виды Лавры. Кроме того, он выполнил несколько икон по заказу знакомых, много рисовал, сделал ряд портретов маслом, в том числе, два портрета отца Павла Флоренского, которые вызывали споры, но самому отцу Павлу нравились своей правдивостью. Отец Павел высоко ценил талант В. А. Комаровского; в одном из писем он писал о нем: “Это большой художник, с каждым месяцем делающий шаг вперед. Он ищет конкретное выражение в живописи самого сердца реальности...” (Смирнова Т. В. “Дом на Валовой и его обитатели. 1920-е годы в Сергиевом Посаде” // Московский журнал. 1997. № 12. Сохранились два портрета о. Павла Флоренского, выполненные маслом. Эти работы находятся ныне в Музее о. Павла Флоренского в Сергиевом Посаде. Работы того времени были выставлены в начале 80-х гг. на выставке “Художественная жизнь Сергиева Посада в 20-х годах” и на выставке, посвященной о. Павлу Флоренскому, состоявшейся в 1989 г. в Москве в Центральном Доме литераторов. Сам о. Павел после многих лет заключения был расстрелян 08.12.1937 г. Место гибели этого всемирно известного ученого, священника и богослова до сих пор неизвестно).

С домом на Валовой улице в пору пребывания там Комаровских связана одна из величайших тайн церковной истории нашего времени. Здесь с весны 1920 по март 1928 г. хранилась изъятая, по благословению св. Патриарха Тихона (во избежание осквернения или пропажи), глава прп. Сергия Радонежского. Отец Павел Флоренский и граф Олсуфьев, тщательно подготовившись, незаметно, ночью подменили ее, положив взамен голову одного из князей Трубецких, извлеченную из захоронений XVII в. Сами участники событий спустя десять лет были расстреляны; провели долгие годы в лагерях и те, что хранили или передавали святыню из рук в руки. Но ни один не нарушил обет молчания. Вездесущие власти с их несметной оравой осведомителей и полным арсеналом средств дознания так и не узнали об этой подмене. (Святыня была тайно возвращена во вновь открывшуюся Лавру 20.04.1946 г., в Великую субботу, перед вечерней. Но все эти события оставались сокровенной тайной Церкви еще свыше пятидесяти лет. Только в конце 90-х гг. об этом заговорили в церковных кругах. Е. П. Васильчикова, когда-то юная Катуся, разделившая вместе с немногими участниками событий ответственность за сохранность святыни, дожила до наших дней. В день памяти прп. Сергия она приняла монашеский постриг с именем Елисаветы и стала одной из первых насельниц вновь открывшегося Свято-Николаевского монастыря в г. Малоярославце. Она умерла на 98-м году жизни 07.12.1994 г. (Игумен Андроник (Трубачев). “Судьба главы Преподобного Сергия” // Журнал Московской Патиархии. 2001. № 4)).

В 1928 г. Ю. А. Олсуфьев бежал из дома в Сергиевом Посаде, как прежде, в 1918 г. бежал из имения Буйцы. Друзья-художники прятали его по далеким служебным командировкам. Позже он работал в Центральных реставрационных мастерских И. Грабаря, а после закрытия их в 1934 г. стал научным сотрудником отдела древнерусского искусства Третьяковской галереи. Все же Ю. А. Олсуфьеву не удалось избежать мученического конца: он был арестован в поселке Косино — месте последнего его пребывания — и расстрелян на Бутовском полигоне 14 марта 1938 г.. (Жена Ю. А. Олсуфьева, художник и реставратор Софья Владимировна Олсуфьева, сопровождавшая мужа во всех скитаниях и помогавшая ему в работе, была арестована в Дмитрове в 1941 г. и через два года умерла в лагере в Свияжске. Единственный сын Олсуфьевых, в котором они души не чаяли, в 1923 г. с благословения родителей бежал в Харбин и добрался до Бессарабии, где у Олсуфьевых было имение. Изредка Михаил писал родителям, подписываясь женским именем “Катенька” . Родители его при арестах говорили, что детей у них нет. Когда советские войска вошли в Бессарабию, М. Олсуфьев бежал, бросив свой двухэтажный особняк в Бухаресте. Впоследствии он жил в Париже, где и умер в 1984 г. (Князь Сергей Голицын. “Семья Олсуфьевых. Из воспоминаний” // Московский журнал. 1993. №.1; Из кн.; Самарины, Мансуровы. Воспоминания родных (готовится к изданию ПСТБИ); Книга Памяти “Бутовский полигон” . Вып. 3. С. 126)).

В 1925 г. В. А. Комаровский был вновь арестован (в селе Карабаново Владимирской губернии, куда он ездил по каким-то хозяйственным делам). Не побоялись тогда выступить в защиту художника известные люди: архитектор А. В. Щусев, художники В. А. Фаворский, П. И. Нерадовский, скульптор Н. А. Андреев, руководство музейного отдела Главнауки. Двадцать восемь крестьян села Измалкова просили за графа как за бывшего учителя рисования, доказывая, что он невиновен. Но сам обвиняемый отрезал себе все пути к отступлению, заявив на следствии, что, по его мнению, “монархия есть та форма государственного устройства, которая может соответствовать нравственному идеалу” . По обвинению в “принадлежности к монархической группировке бывшей аристократии” В. А. Комаровский Особым совещанием при ОГПУ был осужден на три года ссылки и отправлен этапом на Урал.

Он отбывал срок в городе Ишиме (Тюменской обл.). По распоряжению ОГПУ на работу его не брали. Владимир Алексеевич зарабатывал деньги тем, что писал портреты обывателей, делал вывески, красил крыши. Это было время расцвета НЭПа, и художник-оформитель пользовался спросом. В. А. Комаровский даже посылал домой небольшие посылки с продуктами и немного денег. Там же Владимир Алексеевич написал ряд картин “в иконописном стиле” и несколько больших портретов; в их числе — портрет Ю. А. Олсуфьева, выполненный по памяти. Эти работы были с большим трудом пересланы и доставлены по назначению. Но впоследствии они пропали.

Срок ссылки В. А. Комаровского окончился в 1928 г. Однако возвращаться в Сергиев Посад было опасно, так как там шли повальные аресты (как раз в том году было арестовано около 80 “церковников” и “бывших” людей). Семья Комаровских поселилась вблизи бывшего своего имения у крестьян, которые знали и любили их — сначала в селе Федосьино, потом в деревне Рассказовке. Вскоре у Комаровских родился четвертый ребенок. Чтобы содержать семью, Владимир Алексеевич вынужден был браться за любую чертежную или оформительскую работу.
И вот в самый разгар гонений на Русскую Православную Церковь в конце 1928 г. В. А. Комаровский неожиданно получил заказ на роспись московского храма — Софии Премудрости Божией, на Софийской набережной. Настоятелем этой церкви был совсем молодой еще 23-летний священник Александр Андреев (ныне — священномученик Александр). Им было учреждено при храме сестричество, здесь бесплатно кормили бедных, в основном, людей “из бывших” , лишенных теперь всяких средств к существованию. В надвратном храме во имя иконы Божией Матери “Взыскание погибших” , расположенном в помещении колокольни, по примеру древних христиан проводились “агапы” — вечерние богословские “беседы любви” .

В. А. Комаровский работал над росписями целыми днями, а иногда и ночами. Отдыхал тут же, в небольшой ризнице храма, размещавшейся под колокольней. В конце 1929 г. отец Александр был арестован и сослан. Вскоре оба храма закрыли. В Софийской церкви расположились различные учреждения, в храме во имя иконы Божией Матери “Взыскание погибших” кощунственно водворился клуб “Безбожник” . В домашнем архиве Комаровских сохранилось несколько акварельных эскизов и фотографий росписей. Живопись храма, покрытая слоями побелки, долгие годы считались утраченной. Но уже в наше время в 2000 г. реставраторам удалось расчистить росписи свода и ряд фрагментов на стенах. И открылась поистине прекрасная картина — духовный сад в красках и линиях. В “Заключении” квалифицированного эксперта, сделанном по просьбе настоятеля храма протоиерея Владимира Волгина и прихожан, говорится: “Сохранившиеся фрагменты росписи храма должны рассматриваться как уникальный памятник русского церковного искусства XX в. и как реликвия Церкви, достойная особого поклонения”. (Экспертное заключение зав. отдела древнерусского искусства ГИИ МК РФ, пред. секции монументальной живописи и прикладного искусства Федерального научно-методического совета МК РФ, кандидата искусствоведения Лифшица Л. И.).

Но мученический путь Владимира Алексеевича продолжался. Весной 1930 г. он едва избежал ареста. Когда за ним пришли, ему удалось незаметно выбраться из дома. Он провел ночь в лесу, в результате чего получил воспаление легких. В Москве, когда он лежал больной у родных, ему показалось, что за ним следят. Он сорвался с места и уехал в Верею, где в то время жила сестра его жены — Мария Федоровна со своим мужем, отцом Сергием Мансуровым. Здесь В. А. Комаровский имел счастливую возможность побеседовать о вопросах иконописи с отцом Сергием Мечевым, находившимся там на отдыхе. ( О. Сергий Мансуров дважды был арестован, заболел в заключении туберкулезом и скончался 02.03.1929 г. в Верее в возрасте 39 лет; о. Сергий Мечев (ныне сщмч. Сергий), сын знаменитого московского священника — св. праведного Алексия — подвергался арестам четыре раза и был расстрелян 06.01.1942г.). В результате бесед в Верее В. А. Комаровским была написана статья в форме письма, обращенного к отцу Сергию, где рассматривались основные проблемы современного иконописания.

Но нужно было возвращаться к семье в Москву. Вскоре после приезда В. А. Комаровского снова арестовали. Его продержали более месяца на Лубянке, потом в Бутырской тюрьме и отпустили.

В начале 1931 г. Комаровские переехали в дачный поселок при станции Жаворонки Белорусско-Брестской железной дороги, где они поселились в одном доме с семьей Оболенских. Здесь Владимир Алексеевич жил до 1937 г. В эти годы он работал в издательствах, по эскизам Лансере расписал плафон ресторана на Казанском вокзале, сделал панораму Москвы для Геологического музея, серию декоративных панно для детского санатория “Ярополец” , картины “Сказки Пушкина” для павильона в Измайловском парке. В домашнем архиве Комаровских сохранились очаровательные эскизы декоративного плафона для аптеки на Пушкинской площади (этот дом снесен), эскизы росписи для актового зала Московского университета на Моховой. В. А. Комаровский приходился внучатым племянником поэту Дмитрию Веневитинову. В 1920—1930-х гг. Владимир Алексеевич передал множество документов, архивных материалов и портретов, принадлежавших семье, — в Пушкинский дом, Исторический и Литературный музей, в Государственную Третьяковскую галерею.

16 января 1934 г. Владимир Алексеевич был арестован в четвертый раз. Он обвинялся в принадлежности к контрреволюционной организации и в “недоносительстве” на князя М. Ф. Оболенского (тот на допросах “признался” , что Комаровский знал о его планах бежать за границу). Тогда же был арестован и восемнадцатилетний сын Комаровских Алексей. Сын был осужден “за антисоветскую агитацию” на три года и отбывал срок в сибирских лагерях, отца же после двухмесячного пребывания во Внутренней тюрьме отпустили.
Еще в самом начале 30-х гг. тяжело заболела жена Владимира Алексеевича — Варвара Федоровна. Болезнь, быстро развиваясь, привела к полной неподвижности. Посреди всех этих скорбей Владимир Алексеевич в 1936 г. был обрадован неожиданным предложением. Вернувшийся из казахстанской ссылки отец Александр Андреев (священномученик Александр), служивший теперь в Рязани в кладбищенской церкви, пригласил В. А. Комаровского расписать алтарную часть храма. (Сщмч. Александр (Андреев) в том же 1936 г. был арестован и сослан в Сибирь, где был расстрелян в одном из Мариинских лагерей 04.12.1937 г.). Закончив работу, художник вернулся домой окрыленный, полный надежд на будущее. (К сожалению, эта работа Комаровского также не сохранилась; позже она была записана масляными красками другими малоискусными авторами.)

Прошел год, и Владимир Алексеевич был арестован в пятый раз. Это произошло 27 августа 1937 г. на даче в Жаворонках. Бедная жена смотрела, как уводили мужа; скованная болезнью, она не могла даже поднять руки, чтобы проститься с ним. Младшие дети были 8 и 14, старшие — 20 и 22 лет. ( Варвара Федоровна умерла в 1943 г.).

В. А. Комаровский находился под следствием в Таганской тюрьме. Он проходил по одному из многочисленных дел “ИПЦ” (Истинно Православная Церковь), по которым были арестованы сотни людей, в том числе, известнейшие представители Церкви. На допросах Владимира Алексеевича спрашивали о его знакомых, длинные списки которых, скорее всего переписанные из его записных книжек, изъятых при обыске, прилагались. Это был цвет русского искусства, виднейшие художники тех лет: Е. Е. Лансере, Д. Н. Кардовский, П. П. Кончаловский, М. В. Нестеров, В. А. Фаворский, братья П. Д. и А. Д. Корины, Л. А. Бруни, архитектор А. В. Щусев, скульптор Л. В. Шервуд и др.

Как только мог, В. А. Комаровский отрицал возводимую на него клевету. Тем не менее, по обвинению в причастности к контрреволюционной нелегальной монархической организации “церковников” , он и еще два человека, проходившие с ним по одному делу, священник В. А. Амбарцумов (ныне священномученик Владимир) и С. М. Ильин были приговорены к высшей мере наказания. Владимир Алексеевич Комаровский был расстрелян на Бутовском полигоне 5 ноября 1937 г.

“Мир духовный, истинный — прост, бесконечность его реальна” , — писал В. А. Комаровский, устремляясь духом в бесплотные высшие сферы. А в это самое время в “одебелевшем греховном мире” “одебелевшие человеческие существа” (выражения В. А. Комаровского) истребляли себе подобных, отнимая вместе с жизнью (в нашем случае — вместе с жизнью художников) и произведения искусства, уничтоженные при аресте, пропавшие или еще не созданные авторами. Эти потери неисчислимы, невосполнимы, ни теперь, ни в будущем — никогда.